Главная страница >  Даты 

В ЗВЕЗДНОМ

В ЗВЕЗДНОМ

ПЛАНЕТА НА ЛАДОНЯХ

Павел Попович рассказывал о том, как, будучи в истребительном авиаполку, он встретился с «бесом». В полете его МиГ вдруг закапризничал — не слушается рулей, и все тут. С трудом вернулся на аэродром и сел. Но когда инженеры проверили машину — никаких изъянов не обнаружили. Поднялся Павел вновь на высоту — та же история: несколько минут нормального полета, а затем самолет «клюет» на нос. Опять с трудом приземляется и докладывает, что история с МиГом повторилась. Инженеры и техники вновь проверили истребитель до шплинта. Все в идеальном состоянии. Ситуация для летчика не из приятных. Не то чтобы сомнение в объективности доклада, а какое-то скептическое неверие в мастерство пилота.

Специальный корреспондент «Красной звезды» Николай Тимофеевич Котыш знал Виктора до полета в космос. Встречался с ним и товарищами Виктора по отряду подготовки космонавтов. Помнит он один недолгий разговор в профилактории Звездного. Сумерничали. Почему-то погас свет, и, как водится в таких случаях, повели разговор о самом памятном событии в жизни.

Как решения прокурора, ждал Павел финала полета… И вот истребитель, странно вихляя, идет на посадку… Комполка благополучно приземлился, зарулил и, вылезая из кабины, сказал:

Спас престиж летчика командир. Он сам решил подняться в воздух на том же самом непослушном МиГе.

В общем, с превеликим трудом, но дефект был обнаружен. А над Павлом еще долго подшучивали — мол, на его машине поселился «бес».

— Летчик прав. Рули на высоте шалят.

— Так кому же надо верить — машине или человеку? Все замолчали. Кто-то, кажется Николаев, неопределенно заметил:

Слушая эту историю, все от души смеялись, по-своему комментировали, но Виктор не проронил ни слова. Лишь когда до него дошел черед рассказать «самое-самое», он, как бы желая услышать оценку тому летному событию, спросил:

— С любой стороны.

— Смотря с какой стороны подойти к этому…

— Ты, как всегда, мудрствуешь, Витя, — по-дружески упрекнул Пацаева Владислав Волков. — Все в жизни гораздо проще.

— Вначале верили машине, а потом мне, — напомнил затеявший разговор Попович.

Все проверил заново, доказательно расписал, как говорится, по нотам. И тут только заметил пустячный сбой. На семь минут работы. Не больше. Все исправил. Доложил. Просиял мой шеф. Смеется. Но мне не до смеха. Готов сквозь землю провалиться, А он говорит: «Не расстраивайся. Я верил не в эту штуковину, — показал на мои расчеты, — а в тебя как инженера. Поэтому и возражал даже по пустякам. Хотя, собственно, в нашем деле пустяков не бывает». Я понимал: это было утешительное слово многоопытного человека. Но знаете, о чем тогда подумал? Верить, верить надо в человека! Даже тогда, когда он сам перестает себе верить. Это не так просто. Ведь когда не ладилось с моими расчетами, рядом стояли такие же, как я, молодые инженеры, и старший мог запросто передать мою работу им. Но как бы потом на меня смотрел и он сам, и эти молодые мои коллеги…

— Нет, не так просто, — возразил Виктор, — Вот был у меня случай. Вскоре после института. Пустячную работу выполнил. По моим расчетам, все как нельзя лучше. А проверил старший — не согласен. Допущена неточность. Техника вроде штука весьма конкретная, далекая от абстракции, а тут вроде каждый по-своему размышляет и оценивает.

Он вообще запомнился Котышу именно таким — внешне сдержанным, немногословным, вроде бы даже замкнутым, но, случалось, вдруг все, таившееся где-то в глубине, выплескивалось наружу, и тогда настежь открывалась эта богатая, цельная натура.

Дали свет. Николай Тимофеевич посмотрел на худощавый профиль Виктора. Говорил он вроде бы спокойно, тихо, но волновался, может, как никто другой.

— Были у вас знакомые, которых бы вы немного побаивались?

Как-то Николай Тимофеевич заговорил с Виктором о «старшей группе» космонавтов, об их взаимоотношениях с вновь прибывшими. Виктор, как всегда молча, посмотрел куда-то в сторону, а потом неожиданно спросил:

— Нет, учитель — это не то. Вот близкий вам человек, а вы чуточку перед ним робеете… У меня были такие. Приятель в институте. Когда он начинал философствовать о бесконечности мира, о познании вселенной, о том, какой ему видится наша цивилизация через тысячи лет, меня брала оторопь. Я преклонялся перед Лешкой, он был моим кумиром. Вот о какой робости я говорю. Такое, а может, и более сильное первое впечатление произвел на меня Гагарин. Мы с ним впервые встретились на заводе, а потом здесь, в городке. Беседовали. Я о чем-то его расспрашивал. Он отвечал. Но, удивительная вещь, через два месяца, когда я узнал Юрия ближе, это первое чувство начисто испарилось. Не оказалось в нем того загадочно-философского Лешкиного многодумья, которое повергало меня в «жуткий восторг». Нет, здесь все оказалось гораздо проще и яснее. Это, прежде всего человек со всем житейским колоритом характера. Оптимизм. Юмор. Прямота суждений. Простота. Смелость. Умение держаться со всеми наравне. И какая-то почти детская непосредственность. Я счастлив, что встретил такого человека.

— Побаивался? Да, был у нас учитель, физик…

— Есть в нем что-то от Королева. Глубина познаний, фанатическая преданность науке, технике.

Потом говорил о Комарове:

— Андриян Николаев?.. Этого никогда никакая слава не покалечит. Не поддающаяся такой болезни натура.

Совсем коротко о других:

— Елисеев — инженер до мозга костей. Мыслитель, Многому у него учился. И еще у Феоктистова, настоящего ученого.

— …Паша Попович? По-моему, трудно встретить более веселого, дружелюбного и серьезного человека.

Это он о своих коллегах. А что же они могут о нем сказать? Многое забылось, стерлось в горячей текучке повседневщины. Помнится одно: работа, работа, работа. Только в ней, напряженной и безостановочной, всплывают отдельные штрихи его характера.

— Очень уважаю Леонова. Этого тоже слава не покалечит. Честная, открытая душа. Увлеченный. Мечтатель. Оптимист. И трудяга. С его энергией можно горы перевернуть…

— Знал бы — записал. А так все отрывочно, мимолетно. Помню, какую-то лекцию читал. Без конспекта. Малюсенькая бумажка, куда он заглянул всего раза три-четыре. И речь неторопливая, живая, образная. Таю и кажется, боится высокопарного, академического слова. Потом еще что… В беседе никогда никого не перебивал. Любил больше слушать, чем говорить. Однажды лишь сам заговорил первым. Шли мы по городку. Весна, теплынь, вот-вот яблоньки у профилактория зацветут. Остановился он возле яблони, почему-то вздохнул и заговорил о каких-то бузликах: «У нас сейчас их уйма Сладкие…» Потом пояснил: это луковички подснежников. По весне они просыпаются, набухают соками, и деревенские ребята едят их как лакомство.

Павел Попович:

Алексей Леонов:

Виктор очень скучал по степи, говорил: «Конечно, леса — хорошо; воздух, кислород, озон и все такое. Но в степи дышится легче. Простор!..»

Помню, когда мы знакомились с новой космической системой, все были ослеплены ее невероятной сложностью. Познавая технику, открывали ее достоинства и недостатки. О первом говорили все, а о втором упоминали вскользь, не вникая в детали, — то ли еще не разобрались в изъянах до конца, то ли не хотелось, как говорится, портить общего впечатления. И вдруг наш тихий, молчаливый Витя Пацаев говорит с накалом в голосе: «Что же вы молчите, ребята? Тут же кое-что надо менять, усовершенствовать…»

— Если бы меня спросили, кто самый скромный из всех нас, побывавших в космосе, я бы прежде всего назвал Пацаева. Тут вот какая деталь: не просто человек обесценивает собственное «я». Нет, он знал себе цену, никому не позволял усомниться в своих достоинствах. Тут было нечто иное. И сознание, и вера в себя, в свои силы, и простая русская душа, начисто лишенная тщеславия. И еще уважительность. Он готов был откликнуться на любую просьбу, сделать для человека все, что в его силах. Это, видимо, идет от самобытной цельности натуры. И все же, мне кажется, мы не до конца еще познали пацаевскую натуру. Непонятно, как в нем уживались два, казалось бы, противоположных начала: доходящая до застенчивости скромность и истинно гражданская смелость. Да еще какая.

Валентина Николаева-Терешкова:

К нему прислушивались, признавали его нешумный, деловой авторитет. Откуда шла смелость мысли и суждений? По-моему, от главного человеческого качества — честности. У Виктора был честный, правдивый взгляд на работу, на взаимоотношения людей, на дружбу. Что еще в нем привлекало? Профессиональная эрудиция. Сильный инженер. Поразительно работоспособен. Всегда мы его видели с книгами. Его очень любил Сергей Павлович Королев. Он говорил нам: «Учитесь терпению у Пацаева».

Константин Феоктистов:

— Мало его знала. Встречала редко. Но в памяти отложилось одно: впечатляющая, красивая скромность.

Виталий Севастьянов:

— Скромность скромностью, но главное в нем — истинный авторитет инженера. Виктор был предан делу. Работать с ним было легко.

Виктор Горбатко:

— Мы часто встречались с ним по работе. Главные наши разговоры — об удачах и просчетах на профессиональном поприще. Нет, говорили и о житейских делах, но все это как бы дополняло то самое сущее, чем он жил и ради чего трудился. По-настоящему умел ценить дружбу. Любил делать подарки.

Мне кажется, что они в чем-то были антиподами с Владиславом Волковым. Я часто видел их в скверике Звездного. Порывистый, энергичный Волков бойко жестикулирует — что-то доказывает, Пацаев смотрит под ноги. Но вдруг Виктор поднимает глаза, что-то говорит негромко, но внушительно, и Волков разводит руками: мол, разговор окончен — убедил.

— Когда Пацаев начал готовиться к полету, он чаще обычного стал бывать в нашем городке. Но, удивительная вещь, его мало кто замечал. Надо же уметь быть таким инкогнито. Он бывал в профилактории, в столовой, на спортплощадке, но его присутствие не бросалось в глаза. Он здесь и не здесь. Некоторые наши сотрудники узнали, кто он такой, только после его полета. Словом, не любил быть на виду.

В предстартовую весну Виктор пишет маме: «У нас все в порядке. Дети здоровы, мы тоже. Третью четверть в школе Дима закончил без троек, Светланка — на пятерки, как всегда».

Николай Тимофеевич Котыш заметил, что молчание Виктора не всегда означало согласие. Умел он выслушать до конца, но, если видел чью-то неправоту, умел ее доказать убедительно, аргументированно. И страшно не любил резкости в разговоре. Бывало, кто-то из ребят сорвется, перейдет на высокую ноту, он неожиданно предложит: «Пойдем скупнемся». — «Как скупнемся? Зачем?» — «Ну, чтобы остыть немного». Смех. Разрядка.

«12 мая мы беседовали с Виктором до полночи, — пишет Половина маме, — обсуждали некоторые проблемы космической метеорологии. Он просил меня написать программу наблюдений за метеорологическими объектами из космоса.

А через месяц к Виктору заехал в гости давний друг Иван Петрович Половина, теперь уже доктор географических наук.

Виктор не без оснований верил, что может выполнить большую работу, потому что был первоклассным инженером наземного космоса и считал полет в космос своим долгом».

На другой день я рано утром уехал, а он отправился на сборы (я догадался после) перед полетом.

Виктор уже был на пороге космоса, а предпоследнее письмо маме от 19 мая наполнено обыденными заботами, спокойно:

* * *

…в пятницу, наверное, поеду опять в очередную командировку…»

«У нас, в общем, дела идут неплохо, если не считать того, что мы потихоньку переболели кто чем мог… Сам тоже чуть не заболел, но вовремя принял меры. На работу не хожу уже неделю, еле управляюсь с домашними делами и больными.





Далее:
Сентябрь 1965.
.
ВПЕРВЫЕ К ВЕНЕРЕ.
Основные даты жизни и деятельности К.Э.Циолковского.
Основные источники.
Подсистемы регенеративного типа.
Chawla Kalpana.
СЛЕДУЮЩИЕ КОРАБЛИ-СПУТНИКИ.
Космическая пища.


Главная страница >  Даты